Сколько именно дней, недель я оставался в этом состоянии полувменяемости,   наверно, и не столь важно. Важно то, что потом все же наступил и тот день, когда уберегший и меня от внезапности прозрения Господь снял первый слой повязок и с моих глаз.
 Чтото стало меняться. Соотношение между чувственностью и чувствительностью стало смещаться в пользу последней: накал эмоций пошел на спад, острота восприятия усилилась.
 Казалось бы, это должно было заставить меня еще усердней отбиваться от ействительности, происходило же обратное – я начал, сперва потихоньку, но потом все внимательнее, всматриваться во вчерашнее.
 Говорить о какой­либо адекватности моих реакций, которыми сопровождались эти первые оглядки назад, – нет оснований. И тем не менее постепенно, от недели к неделе я начал все четче различать действительные характеристики вещей и позиций. Как мне представляется, весь тот процесс изменения моего сознания происходил сразу по нескольким параллельным направлениям. Для простоты изложения, я бы выделил, чисто условно, три, и первое из них назвал бы как: ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ ПРИЗНАНИЕ МНОЮ СОБСТВЕННОЙ НЕСОСТОЯТЕЛЬНОСТИ.
 ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ потому, что ЧАСТИЧНО проигравшим себя к тому моменту уже признавал. Это понимание усиливалось во мне по мере развития событий – от момента совершения убийства до минуты вынесения приговора.
 Так первым своим поражением я признал сам факт совершения мною преступления. Расценил как случай проявления своей слабости. «Допустил легкомыслие, безволие, поддался эмоциям, позволил себе пойти против собственного рассудка – против самого себя…» Совершил то, чего, казалось, вовсе не хотел – бессмысленный, дикий, не подлежащий даже собственному прощению поступок.
 Однако воскресить мертвых было невозможно, самоуверенности и спеси во мне поубавилось. Вместе с тем захотелось хоть как­то, хотя бы отчасти самореабилитироваться, доказать самому себе, что это был только сбой, срыв, что я все еще «личность, с которой обязаны считаться». Я решил сопротивляться, решил доказать самому себе и другим, что я не совсем плохой профессионал, что у меня еще достаточно и ума, и сил, чтобы вырваться из ситуации, «в которую загнал себя в минуту помрачения рассудка».
 Спустя сутки после происшествия, когда унялась дрожь, я взялся за дело уже со всей профессиональной серьезностью.
 Во­первых, принял меры по сокрытию трупов. Ночью, пешком, так как все дороги и проселки были сразу же перекрыты согнанными со всей области солдатами и милицией, мы с братом пробрались к месту, где остались лежать убитые, и произвели их захоронение. В течение последующих суток я уничтожил все прочие следы и улики, разработал и запустил механизм обеспечения себе и брату алиби, просчитал и продумал теперь уже, казалось бы, все до мелочи.
 Самым слабым звеном моей оборонительной позиции был брат. Его могли переиграть, и самым верным было – вывести его из игры вообще. Я поставил перед ним задачу: молчать. Я объяснил ему, что в деле расследования преступлений даже самый безграмотный следователь всегда сильней самого хитроумного подследственного. Я сказал ему, что всю игру со следствием буду вести только я один, а любое им, братом, произнесенное слово будет орудием против меня. Один я – вырвусь, впряжется он – проиграем. Я предупредил его и о том, что ему могут говорить, что я признался, и будут требовать, чтобы признавался и он; будут предъявлять всевозможные, якобы изобличающие нас доказательства, протоколы, заключения экспертиз – что все это будет не более чем следственная игра.
 Предусмотрев, казалось, всевозможные варианты развития событий, я предупредил его на всякий случай и о том, что если следствию все же удастся привязать нас к убийству Ковалевой и Поляковой, то тогда я сделаю все, чтобы судили только меня одного. Я объяснил ему, что это будет нетрудно, так как мы единственные очевидцы преступления, и какую картину я нарисую, так и будет написано в материалах дела, а затем и в приговоре.
 Объяснять брату одно и то же дважды никогда не требовалось – именно с ним, средним из моих братьев, мы были всегда одно целое. Однажды, ему было года четыре, в конце зимы, я одел его и выпроводил на улицу, а сам занялся домашними делами. Топил печь, готовил обед, менял подгузники двум младшим. Вдруг что­то почувствовал, выскочил во двор и увидел ноги брата, торчащими из бочки. Он упал в нее, пробив головой лед, но успел упереться в края руками. Несколько секунд – и он бы захлебнулся.
 Второй раз он увязался со мной к колодцу и на обратном пути приотстал. Я повернул уже к дому, но вдруг снова что­то почувствовал, бросил коромысло и, влетев в проулок, увидел коня и лежащего на земле брата. Конь ударил его в живот. Когда я подскочил к нему, мне показалось, что он мертв. С ним на руках я бежал около километра, — его спасли. Мы чувствовали и понимали друг друга с полуслова, и я был уверен в нем как в себе самом. На его: «Посмотрим…» в ответ на мои слова, что «под вышку», если что, пойду я один, я в тот момент даже не обратил внимания. Мне не могло прийти в голову, что мой брат может меня ослушаться (в то время как он уже тогда сам принял свое собственное, отличное от моего решение).
 Что же касается тактики избранной мною защиты, то за основу я взял процессуальный, неоднократно проверенный правоприменительной практикой принцип: пока нет трупа – нет и убийств (а трупы следствием обнаружены не были).
 На первом же допросе я так и заявил, что Ковалеву и Полякову из банка я действительно подвозил, но не до самой деревни, так как очень спешил по делам, а только до поворота. На развилке их высадил и поехал с братом дальше, и куда они потом исчезли – мне неизвестно.
 Моя защита работала в течение еще двух месяцев, я не только оставался на свободе, но даже не был отстранен от занимаемой должности. Мне очень помогало то, что о всех действиях и планах оперативноследственной группы я узнавал немедленно, от начальника милиции, действовал на опережение.
 Потеряв все концы, следствие снова вернулось к версии о причастности к исчезновению кассира и бухгалтера именно меня, – так как последними, кто видел их в тот день, были все­таки мы с братом. Брата обвинили в совершении хулиганства, по какомуто случаю годичной давности, арестовали и, отделив его таким образом от меня, попробовали разговорить.
 Подобный вариант нами также был уже предусмотрен. Брат был готов к этому, а потому ни арест, ни камерные разработки ничего не дали.
 Тогда следствием был применен другой прием. Мне разрешили передать брату кое­что из продуктов. Один из следователей встретил меня у ворот областного изолятора и проводил в кабинет для следственных действий. Заполняя заявление на передачу, я почувствовал, что на меня кто­то смотрит, почемуто подумал, что это брат, обернулся и увидел, что дверь слегка приоткрыта. Я поднялся, выглянул в коридор, но там уже никого не было. Пробыв в изоляторе еще минут десять, я уехал домой.
 Однако все это — разрешение передачи, неплотно закрытая дверь, почудившийся мне взгляд брата, суетливость следователя – заставили меня насторожиться. Почуяв западню, я решил проверится, заставить следствие заторопиться и приоткрыться, поэтому в тот же день взял билет до Москвы. Этот ход давал бы мне понять, появились ли у следствия какие­либо доказательства. Если да, то они попытаются воспрепятствовать моему отъезду (из опасения, что я скроюсь) если нет то никаких препятствий чинить не будут. Меня проводили, но не остановили. Это означало, что никакими новыми доказательствами о моей причастности к преступлению следствие на тот момент все еще не располагало. Однако, когда спустя трое суток я вернулся, меня встретили прямо в аэропорту…
 Все было просто. Мне рассказал потом об этом сам брат. Ему тогда объявили что я, испугавшись, что он заговорит и спутает мне все карты, написал явку с повинной, в которой утверждал, что преступление совершил я один, что брат ко всему этому никакого отношения не имеет, сообщили, что я арестован и начал давать признательные показания. Предъявили какой­то акт экспертизы, какой­то протокол с моим почерком (изъятый из одного из старых, расследованных мною когда­то дел об убийстве, где я своей рукой, от имени, допрашиваемого мной убийцы, писал «я убил…» и т.д.), а для убедительности подвели его к двери следственного кабинета и показали как я «собственноручно записываю свои признательные показания».
 Я попался на своем, если можно так выразится профессионализме. Я исходил лишь из собственного опыта расследования дел подобной категории, свидетельствовавшего, что подельщики, как правило, выгораживают каждый себя и валят вину друг на друга. Я знал, мой брат навредить неумышленно, дать какие бы то ни было обвиняющие меня показания, не может. О том, что он может навредить мне из соображения обратного характера, из желания спасти меня, я, в том числе и изза своей профессиональной зашоренности не подумал. Мне, в семье всегда старшему, всегда за все отвечающему, обязанному за всех думать, всех защищать и спасать, просто не могло прийти в голову, что кто­то из моих младших осмелится покровительствовать мне, вздумает защищать меня. Я не учел того, что он может любить меня сильнее, чем я его, что едва лишь услышав об угрозе моей жизни, он ни секунды не раздумывая, предложит взамен свою.
 Вернувшись в камеру, после того как ему дали увидеть меня, пишущим «признание», он в ту же ночь написал заявление, в котором требовал, чтобы мне не верили, что все совершил только он один, а я просто оговариваю себя из желания выгородить его…