Однажды на нашем приходе появился гость. Гость как гость — таких у нас достаточно бывает. Приехал он сдавать сессию в богословском институте, не отказался и поалтарничать. Где надо подаст, почитает, приберется. Все вроде как у всех, одно только удивляет: он как­то необычно всему рад, любое дело делает с огромным удовольствием, даже, я бы сказала, смакует. И ничем его не смутить, все ему нравится. Радость его прямотаки через край, мощным ключом бьет. Но главное, она абсолютно естественна. При серьезной беседе его полное добродушное лицо начинает светиться, а глаза наполняются детским восторгом. Даже человеку, имеющему небольшой духовный опыт, становится ясно: чтобы иметь такой дар радости, чтобы он стал частью души, нужно его выстрадать... Действительно, как сказал потом Николай, ему пришлось опуститься на самое дно.

 Со стороны родителей не было ко мне никаких претензий ну… где­то до шестого класса. Это был спокойный период — музыкальная школа, общеобразовательная. Жизнь на Севере не давала родителям возможности уделять нам, детям, много внимания. Мать работала на трех работах, хорошо зарабатывала. Отец был начальником, выезжал на месторождения. У меня было два брата, и один из них серьезно занимался моим воспитанием, помогая взрослым. Меня, как самого младшего, очень любила и, естественно, баловала бабушка. У нас было так заведено: если к родителям приходили чужие люди, детям не разрешалось присутствовать при разговоре взрослых, и мои братья сразу исчезали. А мне, как самому маленькому, позволяли остаться.
 Были моменты, которые оставили след в моей детской душе. Помню, когда мне было пять лет, нам написали, что умерла моя бабушка Прасковья, ненадолго пережившая своего мужа, деда Костю. У нас тогда был дорогой магнитофон, и была там кассета с какой­то редкой записью. Я взял микрофон, нажал кнопку и, стирая эту запись, сказал: «Вот дед Костя умер, бабушка Паша умерла, и мы скоро все умрем». Родители, прослушав запись, ужаснулись: «Боже, что он такое говорит, да еще и кассету запорол с любимыми песнями». А для меня это было чем­то естественным. В пять лет я прекрасно понимал, что смерть неизбежна в мире, и спокойно к этому относился. У меня не было ни скорби, ни страха. 

ТЮРЕМНАЯ РОМАНТИКА

 Как я жил с братьями? Со мной занимался, главным образом, средний брат. Ему приходилось возиться со мной, готовить мне. Правда, воспитательные методы у него странные были. Вот видишь у меня до сих пор шрам на лбу? Это он, когда сало жарил, случайно опрокинул на меня горячую сковородку. Представляешь, раскаленный жир течет по голове, а он мне говорит: не плачь, а то сала больше не нажарю. Но он меня любил и во всем меня поддерживал. Не было такого, чтобы он не заступился за меня. И вот этот брат в 1979 году попал в колонию и вернулся оттуда только через несколько лет…
 Пока брат сидел, меня с первого по четвертый класс воспитывали родители. И вот, когда я уже учился в четвертом классе, то стал замечать неправду в учителях, их двойную жизнь, а тут еще брат вернулся из зоны со своим видением мира. Я стал понимать, что окружающая жизнь — это игра, что можно комуто подыграть, где­то сказать неправду, можно стравить людей, и в результате найти беспроигрышный вариант. Я увидел, что людьми можно манипулировать, настроение поменять этим людям. Да что настроение — жизнь можешь поменять так, что они с одного места переедут на другое, а с другого — в третье. Это была игра, романтикой даже какой­то повеяло. Родители говорили: «Ты попадешь в тюрьму!» «Так меня ж там ждут, — отвечал я им, — в самый цвет попаду, к своим».
 В чем родители допустили ошибку? Думаю, что они подавали плохой пример. Видишь ли, в советское время это не называлось воровством, а были так называемые несуны — с заводов несли и так далее. И благодаря этой схеме у нас было все, потому что блат был, связи. Мать приносила с работы по шестьдесят килограммов мяса и продавала по высокой цене знакомым. Я смотрел на все это и думал: а почему бы и нет? Раз так можно, значит, можно и подругому. Тем более что брат говорил мне: до 14 лет человек неподсуден. Делай что хочешь, никаких проблем не будет, тебя всегда «отмажут».

 И вот в 13 лет я совершил кражу. Квартиру обворовал. Пригласил человека, подставил лестницу, сказал: залезешь, откроешь мне квартиру, что хочешь возьмешь и уйдешь. Он взял фотоаппарат и ушел. А все остальное я нагрузил в детскую колясочку, которая здесь стояла, и повез домой. Дома я это все выгрузил в свою комнату. Родители туда не заходили, поэтому ни о чем не догадывались. А вот жена брата знала, потому что все это при ней происходило и с братом мы при ней договаривались. Мы пользовались этой краденой дорогой аппаратурой, слушали музыку. Потом между нами случилась ссора, и жена брата сказала родителям: «А вы знаете, чем ваши Колька с Сашкой занимаются?» — и показала ворованные вещи. Родители испугались, поняли, что дело подсудное, и отнесли вещи обратно. И тогда я решил отомстить невестке и в разговоре со следователем свалил все на нее. Дескать, она мне помогала, она мне рассказывала, как это сделать, и я не подумав пошел да и сделал, принес вещи и ей отдал. Да и брат мне говорил: «Раз она тебя выдала, сажай ее в тюрьму, вали все на нее, тебе 13 лет, поверят». Ее спасло то, что потерпевшая забрала заявление и дело закрыли. Мать с отцом взяли меня в охапку и увезли в другой город, на Украину. Им, конечно, стыдно было, да и мать сказала: одного сына потеряла изза денег, второго не отдам.
 Отец меня по ресторанам водил. Когда приезжал на Украину, любил «фраернуться», купюрами пошелестеть: на Севере мол такая зарплата, что на Украине все можно себе позволить. Я, конечно, на все это внимательно смотрел, запоминал, впитывал, хотя с отцом после одного случая были очень натянутые отношения. Один раз, когда он вернулся из командировки, я радостно кинулся к нему, закричал: «Папа, папочка!» — а он послал меня на три буквы. После этого я больше никогда не подходил к отцу с лаской и вообще старался избегать общения с ним.
 На Украине я вскоре после приезда сел в колонию — опять попался на краже. После того как меня выпустили, поступил в СПТУ. Мое пребывание там вряд ли можно назвать учебой. Никого не интересовало, пришел ты в училище или нет. Все это было для формы. Отец в это время был на Севере, никто за мной не следил, и я был предоставлен сам себе. Ну и, естественно, у меня появились друзья, выпивка, да к тому же я уже побывал в воровской среде. Понятия у меня уже были заложены воровские, романтические. Там люди серьезные, в пересылках настрадались, а тут какой­то детский сад, сплошная формальность, никто никому не нужен, игра какаято и наказания не чувствуется.

 Однако после очередной отсидки Господь меня вразумил. Помню, однажды, когда мать, уже старая и седая, приехала ко мне на свидание, я вдруг сказал себе: «Колечка, как бы не вышло, что ты освободишься под забор, ведь, кроме матери, ты никому не нужен. Брат тоже в тюрьме, второй брат далеко, отцу на всех наплевать. Давай вылезай отсюда». Сначала я начал матери на письма отвечать. Знал, конечно, что письма цензурой прочитываются, поэтому врал, как у меня все прекрасно. Дескать, веду себя хорошо, надеюсь на освобождение, всех люблю, скучаю и т.д. И вдруг через некоторое время я стал ощущать, что мое сердце как­то начинает отзываться на те хорошие слова, которые пишу, что тюремная жизнь уже меня не привлекает. Зачем блатоваться? Что из этого выйдет? Может, лучше выбрать другой вариант, который мне обрисовал один матерый зек на пересылке: «Где бы ты ни был, кем бы ты ни был, всегда оставайся человеком». Почему бы не попробовать? Сложность здесь состоит в том, что нужно и честь свою отстоять, чтобы тебя никто не мог унизить, и в то же время найти таких людей, с которыми ты можешь общаться. А с кем не хочешь — можешь не общаться, даже не соприкасаться с ними. При этом важно, чтобы и они тебя не трогали, то есть — вы сами по себе, а я сам по себе. Такой вариант возможен? Возможен. Но для этого нужно быть личностью. Была тут и другая тонкость: пока тебя не трогают, ты тоже никого не трогаешь, однако стоит тебя зацепить — взрыв. Это ведь твоей чести касается. Ты за свою честь должен стоять! А как же! Тебя ударили, а ты будешь подставлять щеку? Мол плюйте еще сюда и сюда? Там этого никто не поймет, и, вообще, для меня, это не было приемлемым.
 Как же быть, как поступать? С одной стороны, если ты не хочешь идти на конфликт, то можешь на первый раз просто предупредить человека, что, если он еще сунется, ты его сразу хлопнешь. Но если ты так скажешь, то должен будешь сделать это, иначе ты балабол. А с балаболами кто разговаривать будет? В тюрьме нельзя быть ротозеем, нельзя допускать, чтобы тебя унижали. Нужно выжить, остаться человеком. И самое главное здесь — не давать повода, молиться, а там, может, и Господь не допустит ничего плохого.
 Я долго думал о своей жизни, о людях, отбывающих срок в колонии. Я видел, что здесь происходит, вспоминал, чему меня учила моя воровская семья. И видя, что все не так, я думал: как все это низко, какие безумные люди. Они не могут понять, что все, о чем они сейчас говорят, — пустая трата времени. Что находиться в этом «концлагере» — это значит бездарно, бесцельно тратить свою жизнь. И никаких исправлений нет, просто отсидка, чтобы потом выйти и отправиться на новые «подвиги». Это не жизнь. Я затосковал, хотелось жить подругому, а как, я тогда еще точно и не знал. Но искал этой другой жизни!Эта другая жизнь пришла к Николаю не сразу, надо было пройти еще много испытаний. Но есть такое изречение: «Ваш характер — это ваша судьба». В конце концов Николай пришел к Богу, стал мужем, отцом и просто хорошим, всеми уважаемым, человеком.

Записала Анна ДЖУРАСС

Фото — кадры из фильма
«ОливерТвист»