Продолжение. Начало в № 2/38-5/41, 2006

ПОРАЖЕНИЕ

 Своим заявлением он связал меня по рукам и ногам. И если до этого моей заботой было спасти только себя, то теперь мне нужно было спасать нас обоих.
 В этом факте я снова признался, что и на этом отрезке меня снова переиграли, что я снова допустил просчет и в профессиональном отношении снова оказался слабее, чем привык о себе думать.
 Уж много позже я спрашивал у него: почему я не смог предугадать тогда подобного хода – что брат бросится спасать меня? И открыв когото и из последних Оптинских старцев, прочел: подобное видится подобным. Видеть в людях светлое и доброе можно, только имея это добро и свет в себе. Если видишь в окружающих только плохое и злое, значит, ты сам имеешь в себе только это. А потому видеть любовь брата ко мне я, будучи сам чернее черного, был, конечно, не способен. А значит, и предвидеть и предугадать возможность подобной развязки не мог.
 На сегодняшний день для меня несомненно и то, что своими действиями брат не только не повредил мне тогда, но, как это ни странно может показаться на первый взгляд, сделал для меня гораздо больше, чем мог бы предположить, – обеспечил возможность подлинного спасения.
 Однако в те дни я расценил поведение брата несколько иначе, как мальчишеское легкомыслие, которое могло стоить уже не только моей жизни, но и его. Хотя винил при этом я прежде всего самого себя – за то, что не просчитал, что он может повести себя еще и так.
 Но даже и после этого я продолжал верить в себя, в то, что я сумею завершить эту партию с минимальными для нас потерями. Я попробовал навязать следствию свой новый сценарий, с полупризнаниями, надуманными мотивами, передергиванием фактов, попробовал использовать знакомства и связи. И какое­то время казалось, что у меня снова все получилось. Мой сценарий был принят, нам было обещано тринадцать и восемь лет, но «нет худого дерева, приносящего плод добрый»: буквально за сутки до начала судебного разбирательства мне сообщили, что одна из моих потерпевших является односельчанкой члена Политбюро ЦК КПСС, и что он настаивает на суровом наказании.
 Это было моим третьим и последним поражением, которое спустя несколько недель после приговора завершилось осознанием абсолютной своей несостоятельности. Позже у отца Александра Меня я прочел, что преображение начинается с признания собственной слабости и ничтожности. Исходя из этого допускаю, что признание мною собственного профессионального бессилия и было моим первым шагом к тому, что называется обращением. Ночью того дня, когда это произошло, выпал снег. Отопление еще не включили. Было очень холодно. Ботинки и телогрейка в комплект вещдовольствия смертника не входит – ноги в тапочках с дерматиновой подошвой сразу же замерзли. Я хотел вернуться под одеяло и был остановлен замечанием: под одеялом после команды «подъем» не положено. Заправив постель, я сделал попытку согреться зарядкой и был одернут: физические упражнения мне, как «лицу, владеющему техникой единоборств», запрещены и любое приседание в моем исполнении будет расцениваться как приготовление к нападению – это мне действительно было объявлено под роспись в первый же день моего поступления в изолятор.
 Или еще — днем раньше или днем позже. Я ходил по камере. Память снова и снова пыталась заманить в прошлое глазами жены, голосами бегущих со всех ног навстречу детей. Чтобы не подпускать их, затвердил, по уже проверенной системе, Высоцкого.
 «Среди нехоженых путей… — три шага к двери — один путь мой…» — три обратно. От подъема до отбоя 70 километров. Чтобы вымотать тело — почти бегом. Чтобы перекричать память, вслух: «…и в мире нет таких вершин, что взять нельзя…» — произнес и споткнулся.
 Тетрадный лист с этой строчкой четыре года провисел у меня над кроватью в студенческом общежитии. Чтото вроде жизненного девиза. Эта фраза оставалась у меня в памяти и во все последующие годы. И я, действительно, считал, что «непреодолимые вершины» — это отговорки для ленивых. Все, что человеку нужно для выполнения любого дела, — это хотеть и стараться.
 По инерции я продолжал повторять эту фразу, находясь уже в камере смертников. Чисто механически, особо не вслушиваясь в произносимое… А в тот момент в сознании словно возник какой­то проблеск. Услышал собственный голос и вдруг удивился абсолютному несоответствию между тем, что утверждаю, и тем, что есть на самом деле: отрицая недоступность, налетел на нее лбом. И это был уже не образ, не аллегория — эти «вершины», в виде абсолютно материальных стен и решеток, обступали меня со всех четырех сторон. И я, имея теперь и желание, и предельную готовность к приложению всех своих сил и способностей, ни преодолеть их, ни превозмочь не мог.
 Это можно было назвать почти физическим соприкосновением тепла и мягкости моих костей и мышц с несокрушимой мощью железа и бетона. Суетящийся прежде исключительно внутри периметра камеры я словно бы расширился, вбирая в осознание самого себя и толщину стен. При этом кто­то как бы говорил: ну, давай, где твои свинги? Подскочи­подпрыгни… Посредством стен кто­то как будто демонстрировал мне самому — придуманному, воспринимавшему себя как какуюто самодостаточность — мое физическое абсолютное ничтожество.Под этим «кем­то» в тот момент я, конечно же, подразумевал только одну силу — Государство. Перестав к тому времени воспринимать его как то, с чем нужно считаться, я как будто ощутил на своем загривке тяжесть его руки…

КОНЕЦ ПРИБЛИЖАЕТСЯ

 Пролистываю сейчас свои, оставшиеся от той поры заметки… В те дни я разговаривал с секретарем суда, писал для брата, на будущее, образец ходатайства о помиловании — потребовались выписки из дела.
 — У нас до сих пор удивляются, – сказала она, – как вы могли совершить такую глупость...
 В те дни увели смертника из тридцатой, а содержавшийся в тридцать первой повесился. Число стоявших передо мной в очереди к могиле сократилось до цифры пять, холод разрытой земли стал еще ощутимее…
 Была масса каких­то и других, не прошедших, видимо, мимо внимания мелочей. Автоматически написанное в конце письма «до свидания»… Газетная публикация, на которую уже не мог возразить… Записка уходящего на этап брата, такого же, как и я, материалиста и атеиста, вдруг написавшего: «…это только первый раунд, будет еще один, он твой, тебя не расстреляют — мне было видение, но о нем при встрече»… Накапливаясь, приобщаясь одно к другому, эти мелочи, в какой­то момент, видимо, достигли такого количества, которое в конце концов уже не могло не привести к наступлению во мне перемен качественного характера. И, наверное, первым признаком этих перемен было то, что я наконец­то начал задавать себе вопросы.
 Так, получив замечание от контролера, я подумал: как же стал возможным этот абсурд, что мальчишка учит меня, годящегося ему в отцы, уму­разуму?.. Секретарь суда так же заставила меня покраснеть, и, возвратясь после ее визита в камеру, я тоже спросил себя: действительно, ну почему же не хищение, не взятка, не что­либо иное, без крови, – почему именно убийство? И почему мне не помогли ни знания юриспруденции, ни опыт, ни знакомства? Где, когда и какую переходя речку, я перепутал «хвост коня с хвостом собаки»?
 Конкретные вопросы требовали конкретных ответов. Однако первые мои попытки саморевизии были похожи на ловлю налима намыленными руками. Делая шаг вперед, то есть признавая свое полное поражение, я тут же делал тридцать три антраша назад и в сторону.
 Во­первых, очень мешало мое непомерное самолюбие. Как только дело доходило до того, чтобы, анализируя какой­то факт, признать, что в таком­то месте, в такое­то время я действительно допустил ошибку — смалодушничал, собормотничал, — все живущие во мне обезьяны начинали вопить и рвать меня изнутри с утроенной яростью.
 Во­вторых, «чемоданное настроение». Заболел зуб. «Если не сегоднязавтра покойник — есть ли смысл лечить?..» Стоматолог шутил, но в принципе я был полностью с ним согласен. И беря потом в руки зубную щетку, каждый раз ловил себя на мысли: «А зачем?.. Зачем пришивать оторвавшуюся пуговицу? Уходить от окна из опасения простудиться? Производить в себе какие­то теоретические раскопки и до чегото там доискиваться? Ну и докопаюсь я до всех этих первопричин – что дальше? Какая мне разница (а тем более комуто), будет мой труп завтра гнить с наличием в моей голове ответов на все эти вопросы или без них? Бессмыслица…»
 Потому все мои первые мысленные оглядки какой­либо пристальностью, конечно же, не отличались. Действуя по принципу: первое, что нужно сделать, собираясь приготовить жареного зайца из кошки, – отрубить ей хвост, я, отвечая на вопрос, где и в каком именно месте я споткнулся, сразу же сводил все к единственному дню. Тому, когда было совершенно убийство.

ПОЧЕМУ Я ЭТО СДЕЛАЛ?

 И у меня получалось, что совершенное мною преступление не есть закономерный результат всей моей абсолютно не в ту сторону прожитой жизни, а всего лишь ошибка одного дня: «минутная слабость, стечение обстоятельств…» «Не появись у меня до 12 часов транспорта, не столкнись я с К. и П. на площади…», «Не… не… не…» — и никакого убийства я бы в жизни не совершил.
 Я попрежнему держался позиции, что убийцей я стал буквально за несколько минут, по взмаху волшебной палочки, а не превращаясь в него на протяжении длительного периода, начиная, может быть, с какогото момента, когда впервые не усмотрел абсолютно никакой опасности в произнесении неточности. На вопрос отца: «Сколько на часах?» крикнул: «Три» — в то время как стрелки показывали ещё только без четверти. Когда впервые сказал неправду уже умышленно, позавидовал, позлорадствовал, присвоил чужое, в свою пользу истолковывая Высоцкого: «Чистая правда со временем восторжествует, если проделает то же, что явная ложь…» Я продолжал уверять себя, что все свои тридцать лет жил совершенно правильно, был «как все», и только в тот самый день как­то не сориентировался, не собрался, в результате «совершенно нечаянно», оступился, сшиб с обрыва людей и полетел следом за ними сам. А потому и вины на мне не больше, чем на добром и честном, но случайно уснувшем за рулем грузовика водителе.
 Один ошибочный вывод влек за собой целый ряд таких же противоречащих истин и заключений. Например, когда уязвленное моё самолюбие пыталось определить для себя конкретные имена людей, которые на этот раз «переиграли и победили меня», я тут же начинал убеждать себя, что это некое повторение случая, происшедшего со мной на отборочных соревнованиях. Раздался гонг, шагнул, лопнула на трусах резинка, инстинктивно дернул руку вниз, противник ударил, и я оказался на полу. Нынешнее поражение, успокаивал я себя, — та же досадная нелепость: это не они победили, а это проиграл я — в силу глупейшего стечения обстоятельств раскрылся, а вся их заслуга лишь в том, что они не преминули этим воспользоваться…
 Однако и позже, уже начиная осознавать, что дело вовсе не в «случайности», а, действительно, в следовании ложным ориентирам на протяжении всей моей жизни в целом, я все равно продолжал движение в направлении от истины. «От» — потому что продолжал искать победивших меня среди не тому учивших меня учителей, не того требовавших от меня наставников, тренеров, руководителей, не к тому призывавших меня героев и кумиров, лидеров и вождей, будучи не способным даже предположить, что ни теперь, ни раньше моими лжеводителями, противостоятелями и соперниками были совсем не они, и даже вовсе не люди…